PhiloDream

Думается, что Ницше не был настолько наивен, чтобы полагать невозможным проделать аналогичную процедуру с его "Волей к власти", например, – факт, который в некотором роде и состоялся в процессе разработки метафизики Ницше в философии Хайдеггера.

Поэтому справедливым будет предположить, что сам Ницше не придавал решающего значения критике подобного рода. Наверняка, для него было очевидным, что создать объект, систему, которые были бы застрахованы от столь однонаправленных, но настойчивых нападок, невозможно в принципе. И тем не менее, применительно к области субъект-объектных отношений взгляд такого рода заставляет задуматься над незыблемостью статуса понятия "субъект" в метафизике. Но только ли этого понятия? Не обстоит ли дело подобным образом и с понятием "объект"? Предмет, мир, – как быть с ними? "Мы можем постичь лишь мир, который мы сами создали". Здесь Ницше совершенно явно воспроизводит точку зрения Канта, – " . разум видит только то, что сам создает по собственному плану . "или "Мы познаем о вещах лишь то, что вложено в них нами самими" – что и является главной причиной необходимости вращаться в уже установленном кругу вопросов, касающихся "явления" и "вещи в себе". И в этом позиция скептицизма остается верной себе, – она не предоставляет никаких определенных оснований критики, она критикует "из ничего". Основная критическая интенция скептика направлена на подрыв "вещи в себе". "Желают знать, каковы вещи в себе: и вот оказывается, что не существует вовсе вещей в себе! Но если даже и предположить, что существует некое в себе, нечто безусловное, то именно поэтому оно не может быть познано! Безусловное не может быть познаваемо, иначе оно не было бы безусловным! Познавать же значит всегда "ставить себя к чему-нибудь в определенные условия" – познающий безусловное хочет, чтобы то, что он стремится познать, не имело к нему никакого отношения, да и вообще не имело бы отношения ни к кому: но тут прежде всего получается противоречие между желанием познать и требованием, чтобы познаваемое не касалось познающего (к чему тогда познавать?), а затем ясно, что то, что не имеет ни к кому отношения, совсем не существует, и, следовательно, уже никак не может быть познаваемо". Совершенно очевидно, что рассмотренная сама по себе, вне зависимости от других, такая позиция критикующего сама представляется абсолютно уязвимой во всех отношениях. Разве не подвержена саморазрушению мнимая априорность, протаскиваемая в суждении "познавать – ставить себя к чему-нибудь в определенные условия"? Разве не вправе мы спросить автора данного определения о возможности допущения "непосредственной достоверности" того же самого "себя", субъекта, "Я", которое подвергалось столь патетическому осмеиванию и столь однозначному отрицанию незадолго до этого? Можно ли вообще назвать логичной позицию, где стремятся разобраться именно со статусом того, что познается, и, тем не менее, сознательно допускают его же в качестве чрезвычайно расплывчатого, замаскированного в виде "чего-нибудь"? А сами "условия", – не должны ли они были прежде стать явлениями для определяющего, чтобы затем иметь возможность стать определяющим для познаваемого "чего-нибудь"? Все это кажется вполне справедливым, если справедливо рассматривать вышеобозначенную позицию скептика как строго самостоятельную, что мы с самого начала остереглись делать до конца, хотя, как уже было сказано, нам и пришлось несколько редуцировать отдельные ее стороны для более ясного их представления себе и для более четкого определения места скептической позиции во всей метафизике Ницше.

Другим критическим направлением его мысли могло бы стать явно прослеживающееся стремление придать исследуемым предметам некоторую перспективу, временную и пространственную, духовную и телесную траекторию их последующего движения, совершенно определенным образом высчитанную из допущений и посылок, которыми конституировался предмет исследования в предшествующей метафизике. Сюда можно отнести также и выявление траектории становления указанных исследуемых понятий, выяснение законов и правил их роста, в силу которых они, – эти понятия, – приобрели именно такой вид, а не какой-либо иной. Видимо, в данном русле критики, Ницше претендует на то, что он знает истинные причины возникновения "метафизических отношений", то есть, ему известно, как здесь обстоит "на самом деле", – простим ему великодушно традиционную философскую причуду пафоса познающего, ибо следует признать, что вообще не существует философа без этого слегка нахального подтекста: "Уж я то знаю, в чем тут дело!!". Таким образом, более общие основания, задающие границы поля функционирования понятий субъекта и объекта, выводят нас на новый проблемный круг исследования, где эти понятия могут быть рассмотрены через призму их взаимодействия с понятиями "причины" и "действия", а также частично с понятиями "цели" и "средства". Что касается первой пары, то как выявление их воздействия, – тайного или явного, – на формирование представлений о субъекте и объекте, так и усмотрение их места вообще во всей предшествующей ментальности, – не только в метафизике, но и в искусстве, религии, науке и т. д., – все это можно объединить под эгидой одной из самых замечательных тем во всем творчестве Ницше. Нужно сказать, что такая характеристика продиктована не простым желанием выпятить отдельный элемент там, где на самом деле все гладко. Сам автор придавал исследованию роли причинности большое значение, поскольку считал неправильное решение этого вопроса в предшествующей философии одним из наиболее значительнейших мотивов всех остальных заблуждений и ошибок. Общая его позиция по данной теме могла бы быть эксплицирована в следующем отрывке из "По ту сторону добра и зла": ""Причину" и "действие" не следует овеществлять, как делают натуралисты (и те, кто нынче следует их манере в области мышления) согласно с господствующей механистической бестолковостью, заставляющей причину давить и толкать, пока она не "задействует". "Причиной" и "действием" нужно пользоваться как чистыми понятиями, то есть как общепринятыми фикциями, в целях обозначения соглашения, а не объяснения. В "сущности вещей" нет никакой "причинной связи", "необходимости", "психологической несвободы": там "действие" не следует за "причиной", там не царит никакой "закон". Это мы, только мы выдумали причины, последовательность, взаимную связь, относительность, принуждение, число, закон, свободу, основание, цель; и если мы примысливаем, примешиваем к вещам этот мир знаков как нечто "само по себе", то мы поступаем снова так, как мы поступали всегда, именно, мифологически. "